Виктор Анатольевич Коржень
Родился я в Минске, в 1945-м, самый знаменательный год ХХ-го столетия, год Великой Победы. Да и число довольно спорное и неоднозначное – 13 августа.
Жили в бараке в двух комнатах. Мать, отец, сестра, младший брат и я. Помню длинное пальто «на вырост» из которого не было видно кистей рук, и которого я стеснялся. Вспоминаю пышные оладьи, которые пек отец в печи. И даже сейчас, когда я уже старше своего покойного отца и выпечка мое любимое занятие, я помню тот неповторимый и незабываемый вкус. Бабушка, которую, я никогда не видел отдыхающей. От нее мне немало доставалось, но я не обижался, потому, что знал – наступит вечер и перед сном ее натруженные, шершавые руки коснутся моей головы, пробегут по волосам и окажутся такими ласковыми. Уйдут куда-то большие и маленькие детские проблемы, ты почувствуешь себя счастливым и любимым и с этим уснешь! А 1953 год – смерть Сталина. Помню, как сейчас – стою я почему-то на окне, бабушка придерживает, за окном пасмурно и сыро. И все плачут. И потому, что плачут, никто толком ничего не может сказать. И глядя на них на всех, и ничего не понимая, я тоже по взрослому плачу.
Я несколько увлекся, а пора сказать и о родителях. Отец - Коржень Анатолий Яковлевич. Когда началась война, ему было 16 лет, естественно ни на какой фронт его не брали. И он оказался в партизанах в бригаде Константина Заслонова, впоследствии стал командиром диверсионной группы. О том, что пустил под откос мальчишка, юноша за 4 года войны, можно только догадываться. У него много наград и в том числе 2 ордена боевого Красного Знамени. Такие награды и в таком возрасте не получали случайно. Их надо было заслужить. В моей памяти отец сохранился высоким (по тем временам 182см), красивым, стройным, практически без ран. На него все женщины заглядывались. Мне было очень приятно идти рядом. Конечно, война не прошла бесследно. Отец был очень раним, вспыльчив, жесткий в воспитании. И мне, как самому старшему, доставалось и по делу и без него и просто так на будущее. Он не понимал, как можно парню на что-то жаловаться. У отца была неземная страсть, он обожал лес. Использовал любую возможность, что бы оказаться там. Часто брал и меня. Он не искал грибы, он их чувствовал. Так много интересного я узнал. И как разжечь костер, построить из веток шалаш, как сделать из бересты лукошко. Печь картошку на раскаленных камнях. Как ночевать зимой в лесу и не замерзнуть, из какой лужи можно пить. Он учил меня видеть и чувствовать красоту в самом обычном. Именно эти поездки оказались решающими в выборе моей будущей профессии. Сейчас мне уже за 70 и грустно от того, что до сих пор не знаю – где, когда и у кого или благодаря кому, он научился рисовать, точнее писать. Мне это казалось, непостижимым и недоступным. Я до сих пор помню тот день, когда он подарил мне масляные краски, 12 цветов в больших тюбиках. И с этого момента и по сей день, а я уверен, что и до последних дней это стало моей болезнью, моим увлечением, моей профессией. Прожил отец немного, всего 54 года. Война сделала свое дело.
Моя мать: Коржень Мария Николаевна была на 9 лет старше отца. По своей сути она была человеком добрым, гостеприимным. Меня она любила больше всех. Может потому, что первый, а может потому, что я был продукт ее взглядов на воспитание. Она даже в Колодищи (я там служил) приезжала почти каждую неделю. Жизнь для нее сложилась не просто. Трое детей, молодой муж, за которым нужен был глаз да глаз, смерть младшего. В отличие от отца она прожила довольно долго – 90 лет. Я был с ней до конца, отблагодарив ее за заботу и любовь.
Детство у меня было, как и у всех в те годы - голое, босое, но удивительно счастливое. Летом из одежды только трусы, пару луковиц из огорода, кусок хлеба и до вечера нас нет. Старые домики, сарайчики. Заборы, где можно было играть в «казаки-разбойники» или снежки и прятки. Лапта, чижик, игра в тюху на копейки, соседские сады, сквер, где играли в футбол, и пекли картошку. Река Свислочь, где купались до судорог. Велосипедные поездки за город, соревнования по бегу, прыжкам, штанге. Тогда все мальчишки хотели быть сильными. Детство казалось беззаботным, светлым и счастливым. В школе из всех предметов я любил рисование и физкультуру. Все свое свободное время я отдавал и тому и другому. До армии написал 8 копий больших размеров, работал по 5-7 часов в день, и было не оттащить. И выполнил первый взрослый разряд по лыжам и стрельбе. В армию шел с восторгом. Дома собралась вся наша дворовая компания. Расстраивались, что меня долго не будет, некоторые даже плакали. Ели картошку и запивали лимонадом. С первых дней службы я понял, что об армии я себе нафантазировал. Все оказалось совсем не так, как я себе это представлял. Физических нагрузок я не боялся, а вот психологические были покруче. Все оказалось более жестко и не так торжественно. Но и до сих пор я не жалел и не жалею, что служил. В армии я стал взрослее, научился делать через не могу и не хочу. Появилась уверенность, ответственность и взрослость.
Отслужив в армии, стал думать, а что же дальше. Поступать в академию, тогда это был БГТХИ, как то страшновато. Во-первых, я нигде не учился, ни в художественной школе, ни в училище, во-вторых, как я узнал, там надо рисовать обнаженную фигуру, а я этого никогда не делал. Ну, решили – будь что будет. Была надежда на 3 тысячи набросков и рисунков сделанных в армии. Я всегда носил с собой блокнот и карандаш. За всю службу не было ни одного дня без наброска! Схватить на лету движение и пластику человека я мог лучше всех, а вот знания анатомии явно не хватало. А что говорить о живописи. Делая копии, я механически подбирал цвета, не зная их законов. Практически не зная, что такое живопись с натуры, что такое пленер. В институте я впервые стал понимать, но не постигать, что такое живопись. Я плохо видел цвет и еще хуже оттенки. Тогда я и не подозревал, что этому нужно учиться всю жизнь. Короче в середине 1 курса я хотел бросить институт. Вспомнил армию, как делались эти наброски, на учениях, в карауле, зимой с голыми руками, ночью, когда не хватало времени днем. И стало стыдно за свою слабость. Стал писать дополнительно, на всех выходных и каникулах и в конце 1 курса летом на практике лед тронулся. Стало что-то получаться, стал видеть цвет и различать оттенки. Это было еще очень далеко от желаемого, но это было. На втором курсе у меня уже появились первые 5 по живописи и потом, они уже не исчезали. Живопись стала все больше и больше меня захватывать. Старался писать сложные по цвету мотивы, так, чтобы чувствовался воздух, настроение, глубина и очарование. Самыми любимыми красками были умбры, охры, ультрамарин. Не любил кадмин, кобальты, краплаки. И лишь значительно позже понял – нет плохих цветов. Я нашел себя, свою профессию и свою будущую жену, с которой живу до сих пор в единственном браке. И до сих пор не могу понять, где мне больше всего повезло - или в выборе профессии, которую считаю самой лучшей, или выборе жены, которую считаю подарком судьбы и не похожей ни на кого. Как сейчас помню защиту диплома. Жена приехала с 2-х месячной дочкой в коляске и кто-то, глядя на нее, сказал – это и есть его лучший диплом.
ППомню солнечный день, начало весны, первая зелень, и так захотелось писать, а я дома с дочкой. Ей было около 2 лет. Я долго объясняю ей ситуацию, говоря, что это очень нужно, и что я скоро приду, обкладываю ее игрушками и ухожу писать. Прихожу, а моя самостоятельная малышка улыбается. Сейчас пишу об этом и не по себе. Вскоре меня пригласили работать в кинотеатр «Современник». Это было время, когда люди ходили в кино и не редко напрасно, не достав билетов. На календаре были 80-е. Проработал я там 5 лет художником рекламистом. Работалось с удовольствием, реклама и живопись – это не одно и то же. Пришлось понять, что реклама должна быть яркой, броской, читаемой. И это сослужило добрую службу. Я стал чаще использовать яркие цвета, не забывая при этом о цветовой гармонии.
А дальше перешел в театр-студию киноактера. Сделал сотни рисунков. К счастью, дочь училась в художественной школе рядом с театром и часто забегала, обсуждала свои и мои работы. Я все время брал новогодние дежурства, меня не понимали коллеги, как семейного человека, а у моей дочки и жены был волшебный новый год на театральной сцене, с большой елкой в свете софитов и нарядами из гримерки. Но возраст давал свое, совмещать работу, дачу и живопись стало нереально. Надо было делать выбор. И я решил заниматься только творчеством, семья поддержала. Ушел из театра, а чуть позже продали дачу.
Я переписал все «Дрозды». Это очень красивое место в районе «Масюковщины». В любой работе всегда есть воздух, состояние, искренность и лирика. Работать в жанре лирического пейзажа очень не просто. Надо не только любить природу, но и тонко ее чувствовать. Ее должно постоянно не хватать. Искать любую возможность общения с ней. Слышать в хаосе птичьих голосов музыку леса, о чем шепчутся деревья, увидеть, как трава заигрывает с росой, как береза примеряет сережки. Те немногие, кому это дано, счастливые люди. Так и появляются художники этого жанра. Это большие взрослые дети. Лирический пейзаж надо воспринимать не головой, а чувствовать душой. Люди искусства обладают удивительно редкой возможностью выразить свой духовный мир через свои произведения. И чем он богаче и чище, тем удивительнее и прекраснее они (конечно при наличии мастерства). Такими были Нестеров, Саврасов, Шишкин, Бяльницкий–Бируля, и конечно Левитан. Вспомните их работы. Будучи еще студентами, каждый из нас симпатизировал тому или иному художнику. Я обращал внимание, прежде всего на пейзажистов. По живописи нравились импрессионисты, восхищался умением передать воздух в работах Бяльницкого-Бирули и приходил в восторг от лирики Левитана. У меня были хорошие педагоги. Лившиц, Воронов, до сих пор перед глазами работы Воронова. Это был живописец от бога. Живопись красочная, легкая, воздушная. Я был уже достаточно взрослым и во всем многообразии кумиров пытался найти свой почерк и стиль. Сейчас, когда мне уже за 70, я рад, что мне это удалось.
Все свои пейзажи пишу на пленере, на воздухе, с натуры от первого и до последнего мазка. Прихожу на место в одно и то же время. Особенно, что важно, когда пишешь солнечный мотив. Один сеанс это 3-4 часа письма. Плюс полтора часа перед сеансом настраиваю палитру на данный мотив. Или проще: делаю цветовые замесы под колорит данного мотива. Час – полтора уходит на дорогу к месту. Хожу пешком, чтобы закончить работу, надо пройти около сотни км. С грузом 12-15 кг. Холст, этюдник, вещмешок со всем необходимым. Дорога всегда в радость. Даже если что-то не ладится, пока пройдешь 5 км. все пройдет, все неприятности она примет на себя. За сорок лет занятий живописью я прошел не менее 90 тысяч километров. Во время письма забываешь обо всем. О том, что осталось за спиной, о самочувствии, о проблемах. Все поглощается ощущением праздника. Как можно искренне передать это удивительное состояние, неповторимое очарование выбранного мотива. И дай бог передать хотя бы десятую часть того, что видишь и чувствуешь. И так постоянно. Напряжение огромное. Ты пишешь не только глазами и кистью. В процессе участвует все, весь организм. Душа, мысли, нервы и что-то еще невидимое. Живопись – это постоянная сладка, ноющая боль от которой не хочется избавляться. Иногда спрашивают: «А где вы находите вдохновение?» Отвечаю, что вдохновение всегда со мной, его не надо искать. Если бы можно было жить, не продавая работ, оставил бы все. Это мои дети, в которых я вложил столько любви, страсти, внимания и здоровья. Живопись хочется отдать в хорошие руки.
Мне надо видеть мотив вживую, чувствовать его, восхищаться и разговаривать с ним. Только тогда он примет тебя всерьез. Природа – живой организм. Растет трава, появляется первая зелень на деревьях, течет вода, плывут облака. Все в движении, а значит живое. У природы, как у людей и животных, есть свой язык. Она сама выбирает с кем делиться своими тайнами. Я не пытаюсь соперничать с фотоаппаратом. У нас разные задачи. Стараюсь увидеть и передать самое характерное, самое истинное и определяющее. Приходя на место, всегда с ним здороваюсь, и даже закончив последний сеанс, говорю спасибо и до свидания. Природа, натура – самый лучший учитель. Здесь все гармонично, тончайшая цветовая гамма и бесчисленное множество восхитительных оттенков. И все это растворяется в прозрачном воздухе. Начинаешь чувствовать жизнь ярче и тоньше, и тем больнее. У моей 87 летней матери стало отказывать зрение. Она нуждалась в ежедневном присмотре. Переехал жить к ней. Это была моя Родина. Даже названия улиц остались прежними. Многое изменилось, но осталась та же река, тот же сквер, хотя и причесанный, те же запахи. Здесь я родился и прожил 27 лет, много знакомых, с которыми вместе росли. Ездил писать на электричке в Колодищи. Я там служил и знал эти места прекрасно. Но после смерти матери пропали очарование и запах детства. Я попытался от этих ощущений отойти. В это время мои решили продать дом в Борисове. Почему продать? Родители жены давно умерли, дом остался без присмотра и бурьян вымахал по грудь. Словом, решили привести дом в божеский вид и продать. Отодрали, отскоблили, покрасили полы и дали объявление о продаже. И вот, сижу я вечером на лавочке, ласкаю собак. Воздух – не надышаться, кругом сосны, деревья, тихо, уютно. Вспоминаю, как сжималось все внутри, когда писал стожки, старые хатки, сарайчики. Чем старше становился, тем более навязчивым было желание остаток жизни провести в такой обстановке. Чтоб можно было выйти утром в трусах, пройти по траве босиком, подмести двор, и наслаждаться запахами скошенной травы, нагретых бревен и молодой картошки с укропом. И так стало обидно, что продается дом. Тем более это место не чужое мне. 20 лет я ездил сюда покрасить крышу, пол, окна, вскопать гряды, наносить воды, наколоть дров. Мне всегда были рады, как сыну. Представил, что продадим дом и придется вернуться в Минск, становилось не по себе, а тут еще жена пошутила – продавай квартиру и восстанавливай дом, раз тебе здесь так нравится. Вдруг такой поворот. Долго думать не стал. Борисов весь в зелени, Березина, простор, кругом сплошные леса. Полный восторг для живописи. Словом, я очень рад, что так неожиданно и круто изменил свою жизнь. Сейчас я не думаю, как попасть в электричку в дачный сезон, как не проткнуть холст и не вымазать кого-либо краской, наконец, появилось место для мастерской. Стал писать холсты приличных размеров, они ближе к натуре, к ее реальному масштабу. Пожалуй, именно в Борисове, если все сложится благополучно, и глаза еще будут видеть, я напишу лучшие свои работы.
Ни одно слово не вызывало у меня столько противоречивых мыслей, как слово счастье. За жизнь – тысячи раз приходилось его слышать. Любые открытки, напутствия, трогательные речи заканчивались им. И каждый раз желаем друг другу море счастья, будто его где-то изготавливают, и непременно хватит на всех. А что это такое? Получил 10 балов в школе – счастлив, поступил в институт – счастлив, стоит спортсмен на одной из ступенек пьедестала - он может быть счастлив и это справедливо. Мне кажется, серьезно о счастье можно говорить только в серьезном возрасте, о нем не надо думать. Живи по совести, люби ближних, не предавай друзей. Оно само решит, кто и когда должен его почувствовать. У меня удивительная жена - умная, красивая, гордая, добрая, заботливая, терпеливая, порядочная, надежная. Только она могла выдержать меня 45 лет. Дочь – наша общая гордость. Эффектная, очаровательная, умница, трудяга, отзывчивая, отходчивая, ранимая. О зяте ничего сказать не могу потому, что в богатом русском языке нет таких эпитетов. Самое банальное – таких сейчас нет. А внук – наш всеобщий любимец – невероятно добрый, талантливый, впечатлительный и ранимый. Светлая головка и удивительно чистый взгляд. Добавим к этому прекрасные отношения между всеми, уютный дом в Борисове, где можно достойно встретить старость. И я решаюсь первый раз в жизни произнести эту фразу – я счастлив. И оно будет со мной до конца моих дней. И если кто-то не согласится с этим определением, пусть подберет другое, достойно заменившее сказанное, я не против.